Новые стихи поэтессы Светланы Леонтьевой

В новой — тридцать первой по счёту книге стихов автор — Светлана Леонтьева стремительно обнажает всю свою душевную, поющую глубину. Поэтесса обращается к самым сокровенным темам, что, кажется, вот-вот и она перейдёт за грань в своих признаниях, раскроет нечто такое, что можно поведать лишь самому близкому человеку, чтобы не было больно от своей правды.

Внутренняя раскованность, щемящая искренность, умение сочетать не сочетаемое — профессиональный приём состоявшейся поэтессы.

Всё открыто – и дверь, и калитка,

всё распахнуто – небо, земля!

…А к дощечке прилипла улитка –

неразумная часть бытия.

 

Мне всех жалко – поникшую просинь,

травы, сгнившие в поле, цветы,

ветром вбитую семечком осень

в пустоцветии сверхкрасоты.

 

Всё сквозь призму проходит,

сквозь чувство,

словно нить сквозь иголки ушко.

Одинокий мой, грешный, мой грустный,

я такая же – в гору пешком!

 

Ты – до светлого дня мой товарищ,

мой товарищ – до чёрного дня,

И до этой бессолнечной гари,

согревающей без огня.

 

Сколько было до нас: потонули

Атлантиды в глубинах морей,

прорываются – в шёпоте, в гуле –

что исторгнул Гиперборей.

 

Ледниками забытые суши,

монолитных движенья пластов,

шар земной – как боксёрская груша

астероидов, что хищных псов.

 

Мой товарищ – до светлого часа,

мой товарищ – до чёрного дня,

мы – другая особая раса,

мы – шпана, алкаши, ребятня.

 

Пахнет рыбой у жалких столовок.

У девчонки – улиткой пупок

между ярких китайских обновок –

марсиански не сдержан, не строг.

 

Вот она закурила нахально,

мне в затылок дыша детским ртом…

Ах, наш мир, наш невечный, астральный,

город, кладбище и гастроном.

 

И мы, словно пикассовы звенья,

хищных звёзд, Китеж-градовых грёз,

финок, скользких до самозабвенья,

наркоманов, что в поиске доз,

 

может быть, мы спасёмся – ни кровью,

ни начавшимся чувством большим,

а уменьем объять мир любовью,

если всё-таки согрешим!

 

***

Я разбудить пытаюсь ото сна,

вот к небесам я руки распростёрла,

вот вышла в поле: «Пробудись, страна!»

Мне криком давит песенное горло…

 

Здесь, ближе к северу, во мхах тугих леса,

здесь, ближе к югу, горы каменисты.

Ты пробудись! Янтарная роса

просвечивает огненно на листьях.

 

…Предзимья дым. Туман и нежный тлен,

как никогда терзают дерзновенно –

заклятье длится ровно семь колен,

неужто ты – то самое колено?

 

Во весь размах. В длину и широту.

Со всею тайной звёздного покрова,

безжалостно, да так что на лету

теряется счастливая подкова.

 

Мы – дети, пережившие реформ

всю несуразность: вспомню – покраснею.

Проснись, страна, укутанная сном,

и эсэмэс отправь всем поскорее!

 

Пустой вагон. Заплёванный трамвай.

А храм в селе построили – узбеки…

(Нам не с руки самим!) Вот солнца край,

сияющий во временном отсеке!

 

О, скифский сон! Мы с этим родились.

Младенец так рождённым был в рубашке.

Родная даль, родная ширь и близь,

ты пробудись, пока совсем не страшно…

 

Что я могу? Нажать на тормоз. И

ожечь округу дальним фарным светом.

И попросить: « Нас строго не суди!»

И поделиться с птицей свежим хлебом…

 

Ноты

Как печальны, как яблочны ноты –

так бывает в черновиках.

Моя матушка, вышла из моды

эта блёклая блузка в цветах.

 

И янтарные бусы не лечат,

хоть так явен целебный эффект,

золотое твоё сердечко

от хвороб, от безудержных бед…

 

Я не знала всю немощь мелодий

задушевных, чтоб мир был един!

Ноты старенького комода

и рассохшихся летом гардин!

 

Ноты шкафа, часов, звуки неба,

сумасшедших, поранивших рот!

Мы хороним тебя.

Как нелепо

это слово! И время не в счёт.

 

Не ошибка ли? Не показалось?

Поминальный обед и кутья…

Что осталось?

Лишь мелочь, лишь малость –

блузка, бусы из янтаря.

 

Во дворе, где сидели потом мы,

кем-то выброшенного, в репьях,

злых и цепких – чужого котёнка

две царапины на руках…

 

***

Вязальные спицы. Им, может, полвека,

вязальные спицы – судьба человека.

 

Наглажены нитью из шерсти до блеска.

Я с нитью тяну – поле, часть перелеска.

 

И старое фото в семейном альбоме.

Вот дед мой, Артемий, шагает в колонне.

 

Вот речка. На даче с сестрою мы старшей.

Вот проводы в армию – Вени и Саши.

 

О, ниточка, ниточка, в петли ныряя,

что вывяжешь ты из ушедшего рая?

 

Старинную шаль, рукавички, платочек,

бессонницу жарких, погибельных строчек?

 

Я крепко держусь за канатик верёвки.

Мне шесть или семь? Я увертлива ловко!

 

Под крышей живые иль просто уснули

шершавые осы, вчерашние ульи?

 

Томительно. Сахарно. Не сосчитать мне…

Цепляюсь за гвоздь, рву я новое платье!

 

Царапина там, где ключица, большая –

намажут йодом, и враз заживает!

 

Какой пустячок – эти бабкины спицы!

Но жизнь моя длится, сияет, искрится!

 

И всё б ничего. Не хочу я спускаться.

Чердачная лестница. Запах акаций.

 

И вверх я гляжу на полкорпуса влево.

Ах, если б смогла, в небеса улетела…

 

А выше, у самого края, стропила.

Гнездо вижу: ласточка, что смастерила!

 

О, если бы мир так смогла удержать я:

на кончике спицы сжимая в объятья!

 

Летопись.

947 год

1.

«Готовьте мёды!» – Хмельно, бражно

древляне получили весть,

был день такой же – воздух влажный,

всё злее и настырней месть!

 

Чем залечить на сердце раны?

Когда – не сердце, лоскуты

внутри знобящие?

Древляне,

зачем – в такой-то день? –

сваты?

 

Ах, неразумные! Так больно,

так нестерпимо! Звуков – тьма…

И – смерть бывает хлебосольной!

И – жаркой, от обид, зима!

 

Три голубя – вот всё богатство,

три воробья – полюдья дань!

Гори, гори, коль не погасло:

вся чернь земная, солнца рвань,

всё это – горькое, всё – бабье,

шмотьё, тряпьё истлей, растай!

Четвёртый раз, на те же грабли,

ступить, как будто лепота?

 

Лицом к окну прильнула Ольга,

но дождик смыл лицо водой.

Надела бусы, стёкол дольки

рассыпались перед бедой.

 

– Верните мужа! – воскричала.

За око- око, зуб за зуб.

Но нет у вечности – начала.

Был пресен день. Не вкусен суп.

О, мести сладкая услада!

Возмездия всё зрящий зрак!

…А я так сделать –

не смогла бы,

хотя и надо было – так!

 

2.

Десятый век. Земля ещё – тепла.

Насыпал август в листья спелых яблок.

Рожаю сына – Божьего посла.

Рожаю ангелочка в муках бабьих.

 

В палатах царских – крики, суета.

И повитуха толстыми руками

ощупывает тело мне. Снята

в крови вся юбка с влажными краями.

 

Или я брежу?

Ночь. Автозавод –

роддом, посёлок Северный…

Да, брежу!

А повитуха молвит:

«Настаёт.

Дыши почаще. А теперь – пореже…»

 

Несут тазы – серебряные все.

В них отражаются так больно и так остро

под Боричевым спуском в полосе

лесостепной сожженные погосты!

 

Какой победой заплатить за жизнь?

И нет платка – упрятать слёзы эти!

«Лежи, княгиня, – молвят мне, – лежи!

Как никогда ещё на белом свете!»

 

Ну, что роддом?

Ну, что, Автозавод?

С твоей огромной – с небосвод – палатой?

…Вот, золотой мой, мой родной народ,

Псков и Десна сплотились вешней датой!

 

И возвернутся рати на ладьях.

Причалят их небес гудящих гимны!

… Любимый сын, кровинушка, дитя

вселенной всей!

О, Боже, помоги мне!

 

Молитвенно – откуда взять слова,

как не из Божьего Писания? – шепчу я!

Что я – жива.

Что Русь моя – жива!

Она во мне – в полубреду – кочует!

 

О, голенькое тельце малыша,

прижатое ко мне! Я – стала мамой!

И всей земли крещёная душа

равноапостольски предстала православной!

 

О, птицы те, что вытканы во снах!

О, листья те, что вышиты на ткани!

Со мною – сын.

Теперь я не одна.

О, трепещите –

грозен век! – древляне!

 

3.

Встречай меня, о, Киевская Русь,

родимая, вишнёвая, густая!

Я слышу зов твоих полдневных уст,

клич праотцов былинный нарастает!

 

И рвётся нитка, полоснув язык…

Встречай, о мати! Братья где-то в поле…

Москва – за нами.

Пробки.

Время пик.

Захвачены мы МКАДом поневоле!

 

Полонены дешёвой суетой,

закованы стремлением к наживе.

Хрустят творенья века под пятой,

мы – мелочно гневливы и драчливы…

 

Но братья – в поле…

Приднепровье вслед

своих туманов протянуло ветки!

И не зарос великороссов свет:

глядят с надеждой в наши очи предки!

 

Да, сколько можно подставлять плечо

тому, кто прямо в сердце смертно метит?

Вернитесь, братья! Наше иль ничьё

кроваво поле катит в межпланетье!

 

Глядите, на обломках имена:

Борис и Глеб. Ещё Кирилл, Мефодий.

Чистейший дух. Святые письмена.

Негасшие светильники в народе.

 

Поместье

1.

Ах, Болдино! За пазухою Бога

чего желать, коль у меня всё есть?

Есть в Арзамас протяжная дорога

поля вокруг – такие, словно песнь!

 

И дом родной, и сад, и вид – на Волгу!

Кафе – открыто, хочешь, кофе? Чай?

Мой рай земной… Как в этом звуке – много…

Хоть, говорят, совсем беззвучен рай!

 

Пестрит безе на маленьком подносе,

вина нальёт в бокал официант.

Ах, Болдино, куда меня уносит,

что в землю не зарыт, шальной талант!

 

Ещё, ещё! Ах, дайте надышаться

густейшим, прелым запахом дождя…

И мостик здесь, как тот, на Патриаршей,

его двойник – от петли до гвоздя!

 

Бывают письма. С них и взятки гладки,

а здесь – тревожно, ёмко – письмена!

Витает дым над пепелищем – сладкий,

не только звук – весома тишина!

 

Лист на воде… ах, красота земная!

Портреты бабушек – из местных старожил…

Но – звук в душе!

Как будто бы, играя,

свой коготок век дальний приложил!

 

2.

…И я хочу на эту сцену!

Как грешник мнит прорваться в рай.

Прошу нещадней, неизменней

ты позови, не отвергай!

 

Хочу я вжиться в ваше действо.

В слова влюбляясь.

Мне бы так…

Чтоб, как у вас, всё шло от сердца.

Чтоб голос – рвался. Чтоб – аншлаг!

 

Чтоб шоколад на блюдце – горкой

в крахмально-липкой тишине

за тою дверцею в гримёрке,

за тою ласточкой в окне…

 

О, эта музыка подмостков!

На цыпочках…

Туда, во глубь!

Онегин, Ленский. Как всё просто,

вся правда голая, вся суть.

 

Неужто не объявят? Мама!

Как можно? Сцена на виду…

Ни – там, ни – в оркестровой яме,

я – просто в зрительском ряду!

 

Я за чертою, за межою,

за лентой финишною, за,

так больно, правдою большою,

умеющей вдруг ускользать!

 

3.

Берёзы тоненькой запястья.

Во Львовке нега, тишина.

А на обломках самовластья,

и вправду, ваши имена!

 

Там Дельвиг, Вяземский, Потёмкин,

лихой истории разбег.

Но –

режут душу нам обломки,

но –

душит горло жёсткий век!

 

4.

Дожить до острова-Буяна бы,

сквозь сумрак, темень, через гать

не склеишь тёмное и явное,

что так сумели разломать…

 

Без бунта, видно, было пресно бы

читать с прононсами главу.

Трон – высоко.

Торгуем креслами,

что с видом прямо на Москву!

 

…Экскурсовод нас к дому барскому

ведёт. И в сумерках видны

заретушёванные красками,

четыре Пушкинских сосны…