Такая разная война

Когда началась Великая Отечественная война, родители убрали на чердак граммофон с пластинками — стало не до песен. Спрятали там же, на всякий случай, фотографии и некоторые документы.

Отца мы теперь видели редко. Он приходил с завода только в субботу вечером, приносил карточки, в воскресенье отсыпался, а рано утром в понедельник вновь уходил на целую неделю. С ГАЗа вся молодежь ушла на фронт, рабочих рук не хватало, поэтому смены длились по 12-14 часов, а то и дольше. По возрастным показателям папа для фронтовой службы был стар и как опытный работник имел бронь, поэтому он «воевал» на заводе. Работал в 487-м цеху: выпускал снаряды, изготавливал «гусеницы» для танков.

Введены были карточки на продукты, а деньги совсем обесценились. Хлеба же получали: рабочие — 600 грамм в день, дети — по 250, иждивенцы, а такой статус был у матери и бабушки, — всего по 200. Выручали картошка и овощи, собранные с огорода. Но не всем удавалось дотянуть их запасы до весны и поэтому, изголодавшись, весной собирали щавель, молодую крапиву и даже лебеду и варили из них что-то похожее на щи.

Попасть в точку

Особенно врезались в память мне, тогда маленькому четырехлетнему мальчишке, страшные бомбежки, которые обрушили на наш завод фашисты в июне 1943 года. Гитлеровцы готовились к битве на Курской дуге, рассчитывали уничтожить промышленный потенциал центральных регионов.

Город готовился к обороне. До войны на лужайке между домами мы обычно играли с соседскими ребятами, там росли два дерева: береза и старая толстая ветла. Теперь здесь установили танк и зенитку. Танкисты — парни угрюмые и неразговорчивые, дневали и ночевали в своей машине. А вот зенитчицы, три молоденькие, лет по восемнадцать, девушки, одетые в солдатскую форму: гимнастерку, брюки, кирзовые сапоги и пилотку, были более общительны. Они отдавали матери сухой паек, и она готовила им из него обед.

Вот тогда нам удалось отведать хваленого американского «ленд-лиза» — так называли набор продуктов, который поставляли союзники. Паек состоял из галет и яичного порошка. Галеты были похожи на большие квадратные печенья, только делали их не из муки, а из отрубей, замешанных на воде. Они не имели ни запаха, ни вкуса и были очень жесткие.

Из яичного порошка мать готовила что-то вроде омлета. Девушки и во время войны ели понемногу, а может быть, просто жалели ребятню. Так кое-что доставалось и нам. Мы доедали омлет и грызли, как сухари, галеты, они даже в воде не размокали.

Бомбежки случались по ночам. Мы не спали, ждали сигнала. Ближе к полуночи начинала выть сирена и радиодиктор тревожным голосом объявлял: «Граждане, воздушная тревога!»

Мать брала швейную машинку — самую нужную вещь для большой семьи, узелок с необходимыми вещами и говорила нам коротко, полушепотом: «Пошли!»

Отец, конечно, был на заводе и во время налетов — как и все рабочие, защищал его от бомб. Наше бомбоубежище находилось в огороде и представляло из себя простую землянку: небольшое помещение, накрытое сверху рядом нетолстых бревен, просыпанных землей. Четыре ступеньки вели вниз. Полы покрывали старыми половиками, чтобы можно было сидеть. Прибегали родственники, соседи — всего собиралось человек 20. Сидели молча, с тревогой прислушиваясь к доносившимся звукам. Сначала слышались как бы далекие раскаты грома. «Аэродром бомбят», — говорил кто-нибудь из взрослых. Потом — рев моторов приближающихся немецких самолетов. И начинали раздаваться оглушительные раскаты грома, как в сильную грозу. Это рвались немецкие фугасные бомбы и наши снаряды, выпущенные из зениток. В приоткрытую дверь землянки было видно, как по небу шарили лучи прожекторов, похожие на огненные столбы, в поисках немецких самолетов.

Было видно, как зенитчицы суетились у своего орудия. Одна подносила снаряды из большого зеленого ящика, другая заряжала, третья сидела сбоку от ствола на металлическом стуле, целясь, вертела какие-то колесики и кричала: «Огонь!» Снаряды с воем и свистом летели вверх. Под утро, когда бомбежка заканчивалась и мы возвращались домой, видели, как девушки сидели на лафете зенитки и, обнявшись, плакали. То ли от нервного напряжения, то ли от досады, что так и не удалось сбить немца. Потом говорили, как бы оправдываясь: «Попробуй, сбей, он, как точка на небе».

Для борьбы с люфтваффе использовали не только зенитки и истребители, но и дирижабли. Однажды в окно мы увидели, как мимо дома проплывает какое-то чудище. Выбежали на улицу — посмотреть. Шесть девушек не несли, а только поддерживали, чтобы не улетела в небо, огромную зеленую толстую «гусеницу» длиной метров в десять. Впереди ехал грузовичок. Процессия остановилась на пустыре за огородами. Два солдата сняли из кузова большую катушку с намотанным на нее металлическим тросом и железную плиту. Солдат стал крутить катушку ручкой, «гусеница» поплыла вверх и поднялась до самых облаков. Было интересно, что это и зачем. Спросили у солдата. Он немногословно пояснил: «Это дирижабль, полетит немец, заденет крылом за трос и грохнется».

Обломки сбитых зенитчиками машин свезли в одно место недалеко от аэродрома, получилась целая гора. Мы бегали туда, отвинчивали и откручивали медные трубки, куски алюминиевой жести и сдавали в утильсырье.

Когда наши войска разбили немцев под Курском, дирижабль, танк и зенитка исчезли, убежище разобрали и сравняли с землей, а воронка от бомбы превратилась в яму с дождевой водой.

Спасение в «преисподней»

Однажды, в сорок третьем или в сорок четвертом году, тяжело заболела мать. Врачи определили брюшной тиф, переносимый насекомыми, и положили ее в инфекционную больницу.

Завшивленность, или, как сейчас более деликатно говорят, педикулез, был тогда распространенным явлением. Этому способствовали условия военного времени, голод, отсутствие витаминов, антисанитарные условия жизни. Вошь можно было подцепить в очереди в магазине, в тесноте на транспорте или в других местах.

Мы грязные не ходили. Мать регулярно мыла нас в большом жестяном корыте, воду грела в чугунном ведре в печке. Но избежать этих вредных насекомых не удалось и нам.

На следующий день после того как маму положили в больницу, к дому подъехал темно-зеленый автобус с красным крестом на боках и на крыше. Из него вышел мужчина в белом халате и колпаке и приказал нам одеваться. Напуганные, мы торопливо оделись и под руководством тетки, сестры отца, опекавшей нас в отсутствие матери, сели в автобус.

Поехали в баню. Санитар повел нас не в моечное отделение, а вниз, в подвал. Спустившись по каменным ступенькам, мы оказались в темном мрачном помещении: пол, стены и потолок серые некрашеные, окон не было, с потолка тускло светила маленькая электрическая лампочка, закрытая стеклом. «Это преисподняя», — подумал я. В центре стоял человек, похожий на черта, в резиновых сапогах и рукавицах, с колпаком на голове, почти все его лицо укрывала марлевая повязка не первой свежести. «Черт» коротко приказал: «Раздевайтесь». Мы покорно повиновались — сняли всю одежду. Затем он распахнул на дальней стене железные двери — открылось теплое помещение, из которого пахнуло жаром. «Черт» выдвинул какую-то раму на колесах и с крючками на верхней планке. Повесил на них всю нашу одежду и, задвинув в «пекло», закрыл двери. «Все сожгут, — пронеслось у меня в голове, — следующая очередь наша». Но «черт» дал нам кусок хозяйственного мыла и, указав на дверь в боковой стене, сказал: «Идите, мойтесь». Мы прошли во второе отделение «преисподней»: оно было поменьше первого, но тоже без окон, правда стены там были облицованы белой плиткой, но от времени она потускнела и покрылась налетом, похожим на ржавчину.

С потолка свисали два рожка душа. Тетка включила воду. Намылившись, мы стояли и мылись под душем, как под дождем. Теплая вода радовала и успокаивала.

...Вернулись в первое отделение. Человек, похожий на черта, теперь не казался таким уж страшным. Он выдвинул из «пекла» тележку с нашей одеждой. Она была чистой и теплой. Одевшись, мы вышли на белый свет, там нас ждал санитарный автобус. Позже я узнал, что «преисподняя», где мы побывали, называлась санпропускник.

Маленькие радости тяжелого времени

В войну, несмотря на трудности, люди жили простой жизнью, не только трудились да горевали, но находили время и для отдыха, шутили, отмечали праздники. Самым любимым и тогда был Новый год.

Каждую зиму у нас дома стояла елка, настоящая, лесная, ароматно пахнущая хвоей. Деревья продавали на площади около универмага. Стоили они дешево. Редкие, с драными, полуголыми ветками, потому что срубали их лесники в самой гуще леса, делая его санитарную чистку.

Елка ставилась в табуретку, перевернутую вверх ножками. На нее накладывали слой ваты, как будто снег, и ставили Деда Мороза и Снегурочку, сделанных из папье-маше.

Стеклянных игрушек было мало, их берегли и вешали ближе к вершинке, а понизу развешивали картонных заек и белочек, муляжи яблок и груш из ваты, снежинки, сделанные из бумаги, и другие самодельные игрушки. Елку обвивали бумажной цепочкой и гирляндой флажков. Гирлянды продавали в магазине, а нарисованы на них были пионеры с горнами и барабанами, летчики на самолетах, танки и танкисты, кавалеристы на конях. На ветки елки набрасывали комочки ваты. Красота!

И вот наступал момент раздачи подарков. В красочных пакетах были: маленькая пачка печенья, пара пряников, несколько конфеток, среди них обязательно одна шоколадная «Маска», «Красный мак», «Маскарад» — кому какая достанется. Был также кулечек с мелкими леденцами «ландрин», леденец в форме петушка и, наконец, самое главное — маленький желтый мандарин. Даже в войну предприимчивые грузины умудрялись завозить на рынок к Новому году цитрусовые.

Все рассаживались и рассматривали свое богатство. Подарки съедали не сразу, ведь это была такая редкость в то время. Обертки от конфет не выбрасывали, а берегли для игры в фантики.

В. ДУБИНИН, отличник народного образования.

• Фото предоставлены музеем истории ОАО «ГАЗ».

Продолжение цикла в следующих номерах.