Путь по вертикали

Для любого человека, для любой творческой личности нет страшнее врага, чем равнодушие окружающих. В 1955 году Евгений Евтушенко написал: «Где и когда это сделалось модным: живым — равнодушье, внимание — мертвым»? Я думаю, что в идеале необходимо проявлять внимание к каждому человеку: заботиться о живых, помнить о мёртвых и не забывать забытых.

Еще совсем недавно с нами рядом жил замечательный поэт, большой мастер стихотворного перевода, Лазарь Вениаминович Шерешевский (1926-2008). На его долю выпала нелегкая судьба: расстрел отца в 1938 году, война, арест по сфабрикованному делу, сталинские лагеря, ссылка на полуостров Ямал. Но даже там, за Полярным кругом, будучи отнюдь не свободным человеком, он продолжал писать стихи, переводить ненецких поэтов. Он перевёл несколько стихотворений Александра Блока с русского на французский.

Его перу принадлежат переводы поэтических произведений классика литовской литературы Эдуардаса Межелайтиса:

Им вовеки не будет прощенья:

Станут корни деревьев питать

Алой кровью коры утолщенья

И побегов упругую стать,

Доберется до кроны высокой

Кровь людей, что безвинно мертвы,

Так, что лопнут от сытости щеки

Равнодушной мясистой листвы, – 

Им вовеки не будет прощенья.

Но не лопнули от сытости щеки равнодушных обывателей, высокомерно взирающих на поэта как на человека второго сорта, второго плана. 

Обладая незаурядными лингвистическими способностями, Шерешевский сдвинул горы в области поэтического перевода — достаточно вспомнить блестяще переведённые им баллады Редьярда Киплинга.

Как о переводчике я знал о нём еще с советских времен. А вот с оригинальными стихами Лазаря Вениаминовича я познакомился только в начале 90-х. До этого времени, как ни больно об этом говорить, лучшие его строки практически не публиковались. Они были достоянием письменного стола и литературной памяти друзей.

Впервые я встретился с ним в доме нашего общего друга, поэта и драматурга Виктора Альбертовича Игнатиуса, лично знавшего самого Маяковского. Шерешевский пришел к Игнатиусу вместе с Валентиной Поповой, вдовой репрессированного поэта Вадима Гавриловича Попова. Невозможно забыть лаконичные, остроумные стихи и эпиграммы Лазаря Шерешевского, его рифмованные каламбуры:

Как на земле

Обетованной,

Живи по книжке

Пенсионной.

Кто был ты раньше?

Кедр Ливана.

Кто стал ты нынче?

Пень Сиона.

Или такие строки:

Весь вечер я гляжу в окно –

Криминогенно и темно.

А когда услышал его знаменитую «Вертикаль», я был потрясен не только деталями страшной биографии поэта, но и могучей художественной фактурой, плотностью текста, концентрацией поэтической энергии — в регулярных и вполне традиционных стихах:

Позади, оставив тот порог,

Где мои зарницы отсверкали,

Я Москву не вдоль и поперек –

Снизу вверх прошел по вертикали.

В тот вечер он подарил мне две свои книги: «Перемещенье сроков» и «Две зоны». Читая стихи Лазаря Вениаминовича, открывая для себя факты трагической биографии поэта, я не мог не заметить и безупречной фонетической организации его текстов, где «звуковые радости» не выпячиваются, а с естественной лёгкостью выполняют свою главную — семантическую — функцию:

Должен быть ты пронырлив и юрок,

Чтобы жить в этом мире калек:

Кто за окорок, кто за окурок, –

Продал душу свою человек…

Известно, что в имени человека  может быть закодирована определённая информация о его характере и даже его судьба. С какой горькой самоиронией Лазарь Вениаминович написал стихи о своём имени:

Лучу подобно имя и ножу,

Звенит струной, а не басов раскатом.

Я в гноище и рубище лежу,

И предстаю то бедным, то богатым.

И в этот век, что так учён и дик,

Оно пришло, опасно и ненастно,

И с лазером рифмуюсь я впритык,

И с лагерем рифмуюсь ассонансно.

Как глобус разделён экватором на два полушария, так и жизненная территория поэта, его земное пространство разделены на две зоны. Первая — реальная, запретная…, та, которая за колючей проволокой, а вторая — это зона равнодушия и отчуждения, где действуют те же волчьи законы, что и в первой. Те же судьи, те же надзиратели, те же жертвы и палачи. И какая из тюрем лояльнее — тайная или явная — определить порой трудно. По ту сторону решётки человека уничтожают физически, а по эту — пытаются сломить морально. В одном из интервью Белла Ахмадулина точно сформулировала, что у надзирателей и охранников больше шансов сохранить и воспитать потомство, чем у заключённых. Но всё же, как показывают классические примеры, человек, если он, конечно, человек, несмотря на все адские муки и истязания, даже в клетке сохраняет своё человеческое достоинство, душевную дееспособность и свободу размышлять, чувствовать, анализировать. Это отнять у человека не вправе никакая, даже самая жёсткая карательная система. Возьмите судьбы Шаламова, Жжёнова, Анны Барковой, Льва Кропивницкого… Они сохранили себя. В этой связи вспоминаются афористичные строки Яна Сатуновского: «…А впрочем, не всё ли нам равно — писать — свободным или каким-нибудь ещё стихом в концентрационном лагере…»

Лазарь Вениаминович Шерешевский был арестован после тяжелого ранения в 1944 году. ГУЛАГ отнял у молодого поэта лучшие годы жизни, силы, здоровье, но не свободу. В любой из зон он всегда оставался внутренне раскрепощённым человеком. В лагере девятнадцатилетнего стихотворца судьба свела с писателем Семёном Григорьевичем Гехтом, с которым он подружился и продолжал общаться после освобождения. Шерешевский испытывал к этому человеку нескрываемое уважение и часто приезжал к нему в гости. Гехт жил на Мясницкой улице, в доме № 21. Квартира, в которой он жил, принадлежала когда-то Николаю Асееву — Гехт приходился ему свояком. Сам Семён Григорьевич был очень талантливым, но, к сожалению, подзабытым прозаиком. О значении Гехта для литературы Константин Георгиевич Паустовский сказал: «Не могу себе представить Бабеля без Гехта». По воспоминаниям самого Лазаря Вениаминовича, Гехт стал для него эталоном мужества в жизни и в литературе — учебником и Учителем. Шерешевский очень любил и Асеева,  унаследовал от него принцип соединения смысла и звука в поэтической речи. В качестве примера приведу такое стихотворение из книги «Неглубокий старик» (Москва, 2000 г.):

Солнце, словно бросив клич: «Иду на вы!»

Ломится сквозь чащу бурым, косолапым…

Осень — это осыпь яблок и листвы,

Осень, точно оспа, травы кроет крапом.

Осень — это остов голого ствола,

Осень — это оземь капли бьются дробно,

Осень — это озимь, что едва взошла,

Чтоб укрыться плотной насыпью сугробной.

Осень — Север стужам, югу — вешний цвет,

И Земля покорно подставляет ось им.

Птицы это знают, люди — как бы нет,

Всем земным широтам объявляя осень.

Лазарь Шерешевский никогда, ни при каких обстоятельствах не терял чувства юмора, даже когда болел, даже когда находился в больнице, на грани жизни и смерти. Он вообще был очень светлым, остроумным и доброжелательным человеком:

В окно больничное видна

Река — истерзана морозом,

В седом беспамятстве она

Застыла, словно под наркозом.

А над безмолвьем ледяным

Склонилась трепетно осина,

Как над беспомощным больным –

Беспомощная медицина…

Некоторые стихи Лазаря Вениаминовича гражданско-эпической направленности созвучны поэтической драматургии Галича. Но в песенной поэзии Александра Аркадьевича действуют многочисленные персонажи, от лица которых автор произносит под гитару своеобразные театрализованные монологи, а у Шерешевского всего один лирический герой и живой свидетель увиденного — он сам. Вместо масок и метафор — глубокий, прожитый художественный материал, в основе которого лежит не литература, не театр, а, по выражению Пастернака, — почва и судьба. И по остроте интеллекта, и по своевременности эмоциональной реакции на текущие события нашей жизни, и по афористичности высказывания Шерешевского можно сравнить только с Галичем:

Мало движений в истории плавных,

Тонет она в непотребствах и сквернах…

То правоверные бьют православных,

То православные бьют правоверных.

Восхищают и его достижения в области свободного стиха. Вот один из верлибров 1971 года:

Меня печатают повсюду, во всех периодических изданиях:

В ежемесячниках — в каждом тринадцатом номере.

В еженедельниках — в каждом пятьдесят третьем.

В ежедневных газетах — в каждом триста шестьдесят седьмом.

Меня печатают повсюду, во всех периодических изданиях…

В предисловии к книге «Неглубокий старик» Фаина Гримберг так охарактеризовала поэтику Шерешевского: «Если воспользоваться “пищевыми”, что называется, ассоциациями, то поэзия Л. В. Шерешевского, конечно же, отнюдь не “хлеб насущный” и никаких претензий на ранг отечественной “классики” и прижизненно “памятника нерукотворного” не содержит принципиально; равно, как не сыщешь в этих скромных стихах никакого “крема” изысков, никакой “ликёрной пропитки” оригинальности. Да, признаем честно: стихи Шерешевского неоригинальны, они вовсе не “хлеб” классики, но и не “пирожное” современности. Пожалуй, стоит сравнить их… с печеньем галетного типа. Скромная пачка сухих прямоугольничков приютилась на краю прилавка, заваленного всевозможными “хлебо-булочными и кондитерскими изделиями поэзии”; и на вкус никак не демонстративное “объеденье” для критиков — слюнки по усам не потекут. Но в сущности… В сущности — хорошо и тонко, и выдержанно, и… вкусно…»

Я, конечно, не специалист в области пищевых ассоциаций и гастрономических метафор, но хочется сказать, что, когда имеешь дело с таким серьёзным жизненным и литературным материалом, желательно соблюдать корректность по отношению к личности поэта и к результатам его многолетнего интеллектуального труда. Олег Волков, Борис Чичибабин, Анатолий Жигулин, Лев Разгон, Анастасия Цветаева… Я не знал, как подойти к этим людям, в какой тональности с ними разговаривать. Мне просто хотелось виновато склонить голову перед их трагическими судьбами. Слушать и молчать. Но в одном Фаина Гримберг права: Лазарь Вениаминович Шерешевский никогда не выписывал кренделя, он высказывался жёстко и конкретно, в его «неоригинальных» стихах нет общих мест, пошлой литературной болтовни, скудомыслия и отпетой банальщины. «Малый путь» этого большого поэта, без всякого сомнения, — путь по вертикали, ведущей вверх из лифтовой шахты глубоких душевных переживаний прошлого к высочайшим сферам поэтической Вселенной.

Герман ГЕЦЕВИЧ

Фотографии из книг Л.В.Шерешевского  (публикация автора)

.

ЛАЗАРЬ ШЕРЕШЕВСКИЙ

ПОСТОРОННИЙ

Жизнь свою я не проворонил,

Хоть и числился ни при чём.

Был тем самым я посторонним,

Вход, которому воспрещён.

Но не стоит тостов застольных,

Важно тайны свои храня,

Круг допущенных и достойных,

Ограждаемый от меня.

Не стремлюсь уподобить вере

Самочинных пророков бред,

Не желаю стучаться в двери,

Где приманкой висит запрет,

Где ленивыми языками

Суесловный смакуют жмых

За своими семью замками,

На своих небесах седьмых.

Не хочу никаких варягов

Моим пустошам и пескам,

Ни особых универмагов,

Ни буфетов по пропускам.

Лучше жить, сомневаясь, мучась,

И не жаждать ни лент, ни блях,

Ни копеечных преимуществ,

и отпущенных свыше благ.

Лучше тягостно и бессонно

Мыкать горе своё, пока

Не назвали запретной зоной

Реки, горы и облака.

1976 г.